Какое произведение булгакова нравилось сталину. Мистика и Сталин: загадки судьбы Михаила Булгакова

Ровно 73 года назад, 10 марта 1940 г. в 16 ч. 39 мин., умер Михаил Булгаков. И почти сразу же в его квартире раздался звонок из секретариата Сталина:
- Правда ли, что умер писатель Булгаков?
- Да, умер.
И на другом конце провода положили трубку.
У них были удивительные отношения, у Сталина с Булгаковым…

При жизни Булгаков прославился несколькими запрещенными пьесами и одной поставленной в первом театре страны, Художественном. «Дни Турбиных» была, наверное, самая любимая пьеса Сталина: он посетил этот спектакль около 20 раз. При этом ни на один театр, кроме МХАТа, разрешение постановки «Дни Турбиных» не распространялось.

А еще Сталин и Булгаков никогда не встречались лично, хоть Сталин как-то и пообещал такую встречу. В начале 30-х материальное, писательское и общественное положение Булгакова стало критическим. И 28 марта 1930 года он обратился к Правительству СССР с письмом, в котором просил определить его судьбу: предоставить либо возможность работать, либо эмигрировать.

Из телефонного разговора, состоявшегося между вождем и писателем 18 апреля 1930 года:
Сталин: Мы Ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А, может быть, правда - Вы проситесь за границу? Что, мы Вам очень надоели?
Булгаков (растерянно и не сразу): ...Я очень много думал в последнее время - может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.
Сталин: Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
Булгаков: Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.
Сталин: А Вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с Вами.
Булгаков: Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с Вами поговорить.
Сталин: Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю Вам всего хорошего.
«Всю жизнь Михаил Афанасьевич задавал мне один и тот же вопрос: Почему Сталин раздумал (встретиться с ним)?» - напишет потом Елена Сергеевна Булгакова.

И уже буквально на следующий день после этого телефонного разговора Булгаков был зачислен режиссёром-ассистентом во МХАТ, и режиссёром в ТРАМ (Театр рабочей молодёжи). Материальные проблемы писателя разрешились, и появилась надежда на постановку пьес. В СССР хороших драматургов никогда не было много, их гонорары на порядок превосходили заработки писателей, - а Булгаков любил радости жизни.
Но увы, «Бег», «Зойкина квартира», «Багровый остров» к постановке так и не были разрешены. Ставить пьесу «Иван Васильевич» отказались. Спектакль «Кабала святош» после семи представлений запретили, и в 1936 году Булгаков ушёл из МХАТа, став работать в Большом театре как либреттист и переводчик.
И вдруг 9 сентября 1938 г. к уволившемуся из Художественного театра Булгакову приехали представители литчасти МХАТа Марков и Виленкин, попросили забыть старые обиды, и написать для их театра пьесу к юбилею Сталина. В те годы страна была объята страхом, и в такое время беспартийному Булгакову, автору нескольких запрещенных произведений, заказать пьесу к 60-летию Сталина мог решиться только сам юбиляр. Взамен Булгакову была обещана хорошая квартира, а «квартирный вопрос» всегда волновал писателя.

Булгаков согласился, и 24 июля 1939 г. пьеса «Батум» была закончена. Все, кто с ней ознакомился, её хвалили (дураков ругать пьесу о Сталине не было). Главрепертком и руководство МХАТа тоже встретили написанное на «ура», и пьесу стали готовить к постановке. 14 августа Булгаков с женой и коллегами выехали в Грузию для сбора материалов о спектакле (грузинский фольклор, зарисовки для декораций и т.п.), когда вдруг пришла телеграмма «Надобность в поездке отпала, возвращайтесь в Москву».
В Москве Булгакову объявили: в секретариате Сталина прочли пьесу и сказали, что нельзя Сталина делать литературным героем и вкладывать ему в уста выдуманные слова. А сам Сталин якобы сказал: «Все молодые люди одинаковы. Не надо ставить пьесу о молодом Сталине». Объяснение было странным: в те годы без всяких проблем печатались произведения и ставились спектакли о молодом Сталине, а тут вот «Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать». При этом Е.С.Булгакова писала, что Булгакову было обещано, что «театр выполнит все свои обещания, то есть - о квартире, и выплатит все по договору».
10 сентября 1939 г. Булгаковы отправились в Ленинград, где Михаил Афанасьевич почувствовал внезапную потерю зрения. По возвращению в Москву, ему был установлен диагноз: острый гипертонический нефросклероз. Как врач, Булгаков понимал, что обречен, он слег и уже не вставал. От нестерпимых болей спасал только морфий, и именно под его воздействием прошло редактирования последних вариантов романа «Мастер и Маргарита».

Что же произошло? Почему Сталин запретил ставить «Батум»? Да всё очень просто - заказывая Булгакову пьесу, Сталин ожидал увидеть результат, равный «Дни Турбиных». А увидел «халтуру», наподобие тех произведений о вожде, которыми были завалены театры и книжные прилавки страны. Но та художественная слабость произведений, что прощается бездарям, не прощается таланту, и Сталин был огорчен и раздосадован. Да вы сами прочтите «Батум», если не лень, и сами убедитесь в том, что это довольно низкопробная «халтурка».

Умирал Булгаков долго и мучительно, и 10 марта 1940 года его мучения закончились. Урна с прахом Булгакова была захоронена (не сразу, в марте, а три месяца спустя) в Старой части Новодевичьего кладбища неподалеку от могил Чехова и известных актеров МХАТа.
При этом Художественный театр не имел права, да и не решился бы никогда, хоронить прах своего не очень значительного (да к тому же уволенного) служащего, на мхатовском участке кладбища, предназначенного только для народных артистов СССР. Более того, на могилу Булгакова было разрешено положить камень с могилы Гоголя на кладбище Данилова монастыря.

Распорядиться об этом только Сталин, отдавая последнюю дань уважения автору своей любимой пьесы. И очень многие связывают введение им в 1943 году с впечатлением от формы, которую носили герои «Дней Турбиных». И сталинская интонация и даже некоторые обороты из монолога Алексея Турбина, очень уж напоминают речь Сталина в самом нехарактерном для себя обращении к народу 3 июля 1941 года: «Братья и сестры!..».

4 марта 1940 года Елена Сергеевна зафиксировала в своём дневнике одно из последних высказываний Михаила Афанасьевича: «Я хотел жить в своем углу… Я никому не делал зла…». Не будем осуждать за это Булгакова, разве мы все хотим не того же самого?
А слова Воланда, адресованные Маргарите: «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут» - это красивые слова, которые с реальной жизнью в тоталитарном государстве не имеют, увы, ничего общего. Это Борис Акунин может себе позволить ничего не просить Путина, а лауреат премии «Русский Букер» Михаил Шишкин может отказаться представлять РФ на американской книжной ярмарке BookExpo America 2013, и ничего ему за это не будет.
Но писателю легко быть смелым, когда он живет не в тоталитарном СССР, а в легкой автократии Российской Федерации. Булгаков себе такого позволить не мог…

В июле 1929 года М.А. Булгаков обращается к «Генеральному Секретарю партии И.В. Сталину, Председателю Ц. И. Комитета М.И. Калинину, Начальнику Главискусства А.И. Свидерскому, Алексею Максимовичу Горькому» с ЗАЯВЛЕНИЕМ, в котором пишет, что — «не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься, ни ставиться более в пределах СССР» ему нельзя, и «доведенный до нервного расстройства», он обращается ко всем вышепоименованным лицам (а по существу, конечно, к Сталину) с просьбой — «ОБ ИЗГНАНИИ МЕНЯ ЗА ПРЕДЕЛЫ СССР ВМЕСТЕ С ЖЕНОЮ МОЕЙ Л.Е. БУЛГАКОВОЙ, которая к прошению этому присоединяется».

30 июля того же года начальник Главискусства РСФСР А.И. Свидерский докладывает секретарю ЦК ВКП(б) А.П. Смирнову о своей встрече и продолжительной беседе с Булгаковым. Сообщает, что тот произвел на него впечатление человека затравленного и обреченного и даже нервно не вполне здорового. По его впечатлению, Булгаков хочет, во всяком случае, готов сотрудничать с советской властью, но ему «не дают и не помогают в этом». При таких условиях он считает, что просьба писателя о высылке его с женой из страны является справедливой и ее надо удовлетворить.

3 августа того же года секретарь ЦК А.П. Смирнов пересылает Молотову заявление Булгакова и письмо Свидерского и просит разослать их членам и кандидатам Политбюро. Сам он при этом высказывается в том смысле, что отношение к Булгакову надо изменить. Не травить его, а «перетянуть на нашу сторону». Что же касается просьбы писателя о высылке его за границу, то ее надо отклонить, поскольку «выпускать его за границу с такими настроениями — значит увеличивать число врагов».

28 марта 1930 года Булгаков, не дождавшись никакого ответа на свое «Заявление», пишет душераздирающее послание «Правительству СССР» (по существу, конечно, Сталину), в котором пишет:

- Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу.

14 апреля — то есть через две недели, после того как он отправил это письмо, — застрелился Маяковский.

Сталин звонит Булгакову 18-го — на другой день после похорон покончившего с собой поэта.

Не может быть сомнений, что между этими двумя событиями есть прямая связь.

После потрясшего страну и мир самоубийства Маяковского Сталину только не хватало еще одного самоубийства доведенного до отчаяния известного писателя.

Цель, которую Сталин хотел достичь этим своим звонком, очевидна. Надо было успокоить находившегося в нездоровом нервном состоянии драматурга, как-то разрядить ситуацию, — если не разрешить, так хоть смягчить ее.

Разрешить эту ситуацию, то есть развязать этот трагический узел, Сталин не мог. Ведь развязать его можно было лишь двумя способами.

«Я прошу принять во внимание, что невозможность писать равносильна для меня погребению заживо», — писал в своем письме Булгаков.

То же самое — слово в слово — год спустя напишет ему Замятин: ...приговоренный к высшей мере наказания — автор настоящего письма обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою.

Невозможность писать и печататься для художника — смерть. Альтернатива этой высшей мере наказания» может быть только одна: высылка за границу.

Но дать команду печатать Булгакова и ставить его пьесы Сталин не мог. (О том, почему не мог — чуть позже.) А почему не мог удовлетворить его просьбу о высылке из СССР, мы уже знаем: «Выпускать его за границу с такими настроениями — значит увеличивать число врагов».

Что ему оставалось делать в этой ситуации?

Только одно: принять вариант, который предложил ему в своем письме сам Булгаков:

Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный Театр — в лучшую школу, возглавляемую мастерами К.С. Станиславским и В.И. Немировичем-Данченко.

Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — я прошусь на должность рабочего сцены.

Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, В ДАННЫЙ МОМЕНТ, — нищета, улица и гибель.

Это была истерика. Или, если угодно, метафора. Не всерьез же он предлагал назначить себя на должность статиста или рабочего сцены.

Услышав первую фразу Сталина: «Мы ваше письмо получили... Вы будете по нему благоприятный ответ иметь», — он преисполнился надежд.

Благоприятным ответом для него мог быть только один: снятие запрета на его пьесы. То есть — отмена «высшей меры наказания». Или — на крайний случай — замена этой «высшей меры» другой: высылкой за границу.

На этот — альтернативный вариант «благоприятного ответа» Сталин намекнул следующей своей фразой: «А может быть, правда — вы проситесь за границу? Что мы вам — очень надоели?»

Обнадеженный уверением вождя, что ответ на его письмо будет благоприятный, то есть надеясь на отмену запрета на свои пьесы,

Булгаков отвечает:

— Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне Родины. И мне кажется, что не может.

Ответ вождю понравился:

— Вы правы. Я тоже так думаю.

Ну вот! Слава богу! Сейчас, значит, последует этот обещанный ему благоприятный ответ».

И тут — как ушат холодной воды на голову:

— Вы где хотите работать? В Художественном театре?

Обескураженный Булгаков мямлит:

— Да, я хотел бы... Но они...

Смертный приговор не отменен. А от замены «высшей меры» высылкой за границу он только что сам отказался.

В чем же, в таком случае, состоит этот обещанный ему «благоприятный ответ»? Только в том, что с голоду умереть не дадут?

Это был полный крах.

В ответ на свое душераздирающее письмо Булгаков, в сущности, НЕ ПОЛУЧИЛ НИЧЕГО.

Казалось бы, тут впору впасть уже в совершеннейшее отчаяние. Но вопреки логике и здравому смыслу этот разговор со Сталиным не только не ослабил, но даже упрочил его надежды на благоприятное решение его писательской судьбы.

Спустя год (в июле 1931 года) он пишет Вересаеву:

У гражданина шли пьесы, ну, сняли их, и в чем дело? Почему этот гражданин, Сидор, Петр или Иван, будет писать и во ВЦИК и в Наркомпрос, и всюду всякие заявления, прошения, да еще об загранице?! А что ему за это будет? Ничего не будет. Ни плохого, ни хорошего. Ответа просто не будет. И правильно, и резонно. Ибо ежели начать отвечать всем Сидорам, то получится форменное вавилонское столпотворение.

Вот теория, Викентий Викентьевич! Но только и она никуда не годится. Потому что в самое время отчаяния, нарушив ее, по счастью, мне позвонил генеральный секретарь год с лишним назад. Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда: оставался только один шаг — увидеть его и узнать судьбу. (М. Булгаков. Собрание сочинений в пяти томах. Том пятый. М. 1990. Стр. 461—462)

Однако нельзя сказать, чтобы все у Михаила Афанасьевича Булгакова в середине 20-х годов складывалось гладко. Была опубликована повесть «Роковые яйца». Но, скажем, «Собачье сердце» – повесть, которую все мы с вами хорошо знаем, наверняка видели фильм, снятый по ней, не была пропущена цензурой.

В 26-м году на квартире Булгакова произошел обыск, проведенный ОГПУ. Позже Михаила Афанасьевича вызвали на Лубянку. У него отобрали дневник, который он вел, его рукописи. Ему устроили довольно жесткий допрос, во время которого выясняли его политические взгляды. И ныне протокол этого допроса опубликован, и мы знаем, как отвечал Булгаков. А отвечал он прямо, честно, ничего не скрывая. Говорил, что не любит революцию, что во время гражданской войны был на стороне белых, что на события исторические он смотрел с ужасом. Может быть, эта прямота, на самом деле, его и спасала.

Так или иначе, как мне представляется, тогда, в середине 20-х годов, в голове у Булгакова складывалась такая картина мира – в «Роковых яйцах» это чувствуется и, может быть, немного в «Собачьем сердце» – что самое страшное: революция, разруха, гражданская война, кровь, насилие – все это ушло, а дальше история будет развиваться эволюционно. Она будет двигаться в сторону возвращения к обычным, естественным нормам и законам бытия. Будет двигаться в сторону утверждения домашних, семейных, вечных человеческих ценностей. Как мне представляется, ему казалось, что в этом мире он найдет свое место. В этом мире он будет работать как прозаик, драматург.

Булгаков не конфликтовал с советской властью. Он не любил ее – это правда. Но он хорошо понимал, что она пришла всерьез и надолго, и хорошо понимал, что по своей натуре он не борец, не оппозиционер, не диссидент (если воспользоваться более поздним словом). Он просто хотел выстроить свои отношения с советской властью таким образом, что, признавая ее независимость, он рассчитывает на то, что она будет признавать его независимость. Уважая ее закон, он предполагал, что она будет уважать его внутренние законы и позволит ему писать то, что он хочет, то, как хочет, то, как он думает. Казалось бы, его театральные опыты свидетельствовали о том, что так дальше и будет развиваться. Да, пусть бесится, пусть ярится, сколько угодно, критика, но собака лает – караван идет.

Однако в 1928-1929 годах вся эта благостная картина начала постепенно рушиться. Случилось так, что в 28-м году Булгаков предложил Московскому Художественному театру свою новую пьесу, которую он, наверное, любил больше всех предыдущих и в которую вложил больше всего души. Пьесу, которая называлась «Бег». Это была такая альтернативная история его собственной жизни. Как мне представляется, это была попытка взглянуть на другой вариант своей судьбы – такой «сад разбегающихся тропок». Что было бы, если там, в Батуме, он повернул не направо, на север – в Москву, а налево – в Турцию, Константинополь, а потом перебрался бы в Европу. Как бы там он жил среди русских эмигрантов. Состоялся бы он как писатель? Как человек русского зарубежья? Скорее всего, он давал отрицательный ответ на это, но ему хотелось исследовать это как художнику.

Пьеса была превосходная, лирическая, очень новаторская, очень мелодичная, музыкальная – блистательная пьеса. Она очень понравилась руководству театра. Очень понравилась Горькому, который был весомый человек. Но враги Булгакова оказались хитрее. Они поняли очень важную вещь: пьесу надо подстреливать, как и самолет, на взлете. «Дни Турбиных» не смогли запретить потому, что когда к ним цеплялись, театр говорил: «Помилуйте, мы вложили столько денег в эту пьесу, она приносит нам такой капитал, что пожалейте нас, оставьте нам ее. И тогда «Бег» решили запретить до того момента, как будут сделаны костюмы, декорации, разыграны роли. И пьесу запретили. Это было для Булгакова страшным ударом и в общем сигналом, что все очень непросто в этом советском королевстве.

Но мало того, не поставленный «Бег» утянул за собой еще те три пьесы, которые шли на московских сценах и обеспечивали Булгакову и финансовое благополучие, и уверенность в себе и положение драматурга. В 29-м году была запрещена пьеса «Дни Турбиных», вслед за тем закрыли «Зойкину квартиру», далее потопили «Багровый остров». Надо сказать, что долгое время причина, по которой власть так переменилась по отношению к Булгакову, была не очень понятна.

Дело в том, что у Булгакова, конечно, был покровитель. Его покровителем был сам Сталин. Известно, что Сталин часто ходил в театр, очень любил Московский Художественный театр, очень любил классическое искусство. И Сталину импонировали булгаковские герои. Да, они были враги, но честные враги. Сталин, как восточный человек, боялся яда в стакане и кинжала в спину. Герои пьесы «Дни Турбиных» никогда на такое коварство и подлость не пошли бы. Они были готовы только к открытому бою. Сталин таких врагов уважал. И вдруг что-то случилось: Сталин от Булгакова отказывается.

Причем в самом конце 1928 года Сталин получил письмо от группы советских драматургов, во главе с неким Билль-Белоцерковским, который прямо ставил перед вождем вопрос: «Почему на сцене лучшего советского театра идет откровенно контрреволюционная пьеса? Почему Вы, Иосиф Виссарионович, допускаете наличие таких безобразных фактов, а «красные» пьесы, пьесы хороших советских драматургов в этом театре не идут?» Что Сталин ответил Билль-Белоцерковскому? «Вы научитесь, товарищ хороший, писать так, как товарищ Булгаков, тогда мы с вами будем разговаривать». «А в пьесе Булгакова, – добавлял Коба, – ничего, на самом деле, контрреволюционного нет. Даже если Булгаков симпатизирует своим героям, это не значит, что они сильны и правы. Объективно сильны и правы оказались большевики, как показала история». Вольно или невольно Булгаков оказался союзником Сталина.

Как это не прискорбно констатировать, интерес к роману М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» – падает.

Когда на экраны России в 2012 году вышел многострадальный фильм Юрия Кара «Мастер и Маргарита», в Москве фильм прошел «стороной, как проходит косой дождь». Но прокатчики, как и букмекеры, не ошибаются – таков спрос.

Что происходит?

Мистический, культовый роман, лежащий в основе сценария, скандальнейший фильм, ждавший выхода с 1994 года в связи с интригой ссоры между его создателями, великие и замечательные актеры… и итог: кинотеатр «КАРО Фильм Киргизия», Новогиреево – аж два сеанса!

А как всё начиналось…

Я хорошо помню, как в 1988 году я гладил купленную книгу избранных произведений Михаила Афанасьевича, не веря своему счастью: у меня есть СВОЙ «Мастер и Маргарита»!!!

Сегодня роман представлен в моей библиотеке во множестве вариантов. И любовь к нему не ржавеет. Слова: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат…» – всё так же, как прежде, подбрасывают мой сердечный ритм.

И всё же, что произошло? Где общественный интерес к культовому роману? Куда он делся? «Прошла любовь – завяли помидоры»?

Хорошо, начнем сначала.

О чём этот роман?

Вопрос – сложный.

Но, может быть, кто-то знает, зачем Воланд появился в Москве?

То-то и оно, нет у Воланда для этого никакой причины. Как нет у него оснований наказывать хоровым пением ни в чем не повинных совслужащих и выставлять на посмешище завлеченных в новомодную лавку посетителей варьете.

Кажется, что ответов на вопросы «зачем?» и «за что?» в романе нет – одна дьявольщина, чертовщина…

Зайдём с другой стороны.

Сложнейшая личность.

Талантище.

А человек, каков?

В Москве он одинок – друзей для фигуры такого масштаба раз-два и… Лямин, Ермолинский, Топленинов, Попов, Плотников.

Вам что-нибудь эти фамилии говорят?

А кто – против?

Авербах, Блюм, Вакс, Гольденберг, Дан, Фадеев, Вс. Вишневский, Ермилова, Ник. Никитин.

Ещё и Мейерхольд, Наталия Сац, Юрий Олеша, Михаил Яншин.

Что писали?

«Такой Булгаков не нужен советскому театру».

«Постановка пьесы «Бег» – это попытка … показать написанную богомазом икону белогвардейских великомучеников».

«Уборщик Зойкиной квартиры».

И конечно, не забудем наркома Луначарского: «Атмосфера собачьей свадьбы» – это его рецензия на «Дни Турбиных».

Вот такое соотношение: «Против меня был целый мир - и я один».

Почему не разорвали?

Сталин не позволил.

Сталин уравновесил.

Булгаков с искренней гордостью носил почётное звание: «Единственный советский литератор, с которым товарищ Сталин говорил по телефону».

Сталин и Булгаков – крайне интересная тема.

Фабула и фактология известны читающей публике: Сталин звонил Булгакову, Булгаков неоднократно писал Сталину.

Резюме этих коммуникаций в трудах исследователей творчества Булгакова, как правило, сводится к заключению: «Сталин, как никто понимал, что … он проиграл битву с писателем» (В. Лосев; Предисловие; «Дневник Мастера и Маргариты»; М.; «Вагриус»; 2004).

Значит, была битва Булгакова со Сталиным?

В первую очередь интересно: что вообще побудило И. Сталина пойти на личный контакт с писателем, хотя бы и по телефону? Да, было резкое письмо М. Булгакова, разосланное членам ЦК 28 марта 1930 года, в котором он просил, требовал и умолял отпустить его за границу.

Но сколько в ЦК приходило таких писем?

Хорошо известно, что Сталин особо выделял булгаковскую пьесу «Дни Турбиных». Эта пьеса шла в Москве даже в те периоды, когда все остальные произведения Булгакова не ставились и не печатались.

А вот «Бег» – произведение объективно более насыщенное, явно уникальное и сверхталантливое, Сталину не приглянулось. Здесь он увидел только сентиментальное оправдание белой эмиграции. Сталин считал, что «Бег» есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской «эмигрантщины», – стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. « «Бег», в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление».

А вот «Дни Турбиных» – совсем иное дело.

В «Днях» Сталин, как он посчитал, выхватил самую суть. «Не забудьте, – писал Сталин, – что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, – значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь».

Думаю, что проблема легитимности коммунистического режима занимала Сталина достаточно сильно. И здесь, у Булгакова, не в пошлой и убогой агитке, а в несомненно талантливом произведении он обнаружил то, что постоянно искал. Писал враг, писал о врагах, с нескрываемым сочувствием к ним, а написал ту ПРАВДУ, которую другие, нанятые властью или добровольно мобилизованные «инженеры человеческих душ» донести не могли. Хотя и пытались, и старались.

А как подано!

Весь спектакль идёт как бы на одной, крайне неприятной сталинскому слуху ноте – и финал: всё переворачивается. Сталин говорил Горькому: «Вот Булгаков!.. Тот здорово берёт! Против шерсти берёт! (Он рукой показал – и интонационно.) Это мне нравится!». И здесь же Сталин выказывает очень тонкое понимание сути: « «Дни Турбиных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма. Конечно, автор ни в какой мере «не повинен» в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?»

И всё же в чём причина такого внимания?

Эту сторону жизни знают только те, кому улыбался настоящий публичный успех. У многих непричастных в этот момент появляется неистребимое желание его, успех, разделить. На этом, если глубоко копнуть, всё меценатство построено. Очевидно, что и Сталина не миновала чаша сия. Он выделил Булгакова. Именно выделил. Теперь и до конца жизни это был уже не М. А. Булгаков, а «Булгаков, с которым по телефону разговаривал сам товарищ Сталин». Для Булгакова, не видевшего в окружении равных себе, это был уникальный, полностью принятый им, знак отличия.

Но кто такой Сталин?

Сталин – профессиональный бандит. Если выражаться языком этой сферы, то Сталин – многоходочник: семь раз сидел за разбойные нападения. И меценатство его должно было быть именно таким – уркоганным: приблизить, подавить, воспитать: чтобы «Мурку» исполнял «на раз».

А кто такой Булгаков?

Интеллигент. Сегодня сказали бы «ботаник». Самовлюбленный (не без этого), капризный, лощёный, монокль из глаза в глаз непринуждённо перебрасывал.

В глазах Сталина Булгаков просто лох. Талантливый, но лох. К тому же явный враг, который не стесняется в этом признаваться. С таким интересно поиграться. И способ начать игру у уголовников однообразно прост: прояви сочувствие, пригрей, защити…

Булгаков мечтает о загранице?

«А может быть, правда – вас пустить за границу? Что – мы вам очень надоели?» – спрашивает Сталин в телефонном разговоре.

И Булгаков уже не хочет уезжать: «Я очень много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может».

Сталин с ним согласен: «Вы правы. Я тоже так думаю».

«Но… может быть, вам всё-таки съездить?» – как бы размышляет «генсекр» (так у Булгакова). На этой оптимистической ноте и заканчивается их первый и единственный телефонный разговор.

Здесь приведу только одно высказывание М. Булгакова, которое стоит многих томов исследований его жизни и творчества: «…по счастью мне позвонил генеральный секретарь… Поверьте моему вкусу: он вёл разговор сильно, ясно, государственно и элегантно».

Сегодня мы не верим, а Булгаков искренне поверил в сталинскую доброту, как говорят в родной для Сталина среде: «повёлся»: «…Хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское моё мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам. Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти. Вы сказали: «Может быть, вам действительно нужно ехать за границу…» Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссёром в театрах СССР».

В одном из сохранившихся набросков письма, написанного Булгаковым в этот период (1931 год) он просит Сталина «стать моим первым читателем…». Да, да, конечно: Пушкин и Николай I.

И Сталин, и Булгаков прекрасно понимали, что в случае выезда возврата не будет. За границей родные Булгакова, в Берлине, Риге, Праге и Париже печатали произведения Михаила Афанасьевича. Гонорар был, значит, было на что жить. В СССР его ничто не держало. Ехать он желал непременно с женой. Жёны со временем менялись, но желание это – неизменно.

Булгаков перебирает поводы для поездки: просто желание, необходимость разобраться с неким В., ворующим у него в зарубежных издательствах гонорары, потом – лечиться, ещё раз лечиться, и наконец: «Сейчас все впечатления мои однообразны, замыслы повиты чёрным, я отравлен тоской и привычной иронией. В годы моей писательской работы все граждане беспартийные и партийные внушали и внушили мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран. Если это так – мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишён возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключённого. Как воспою мою страну – СССР?»

В завершении обещание написать по возвращении «благожелательную» книгу.

Какие гарантии того, что он вернётся?

Они многократно Булгаковым приводятся, как правило, на уровне: «…осенью надо присутствовать на репетиции…».

Но иногда создаётся нечто иное, очень сильное:

«По общему мнению всех, кто серьёзно интересовался моей работой, я невозможен ни на какой другой земле кроме своей – СССР, потому что 11 лет черпал из неё. К таким предупреждениям я чуток, а самое веское из них было от моей побывавшей за границей жены (Л. Е. Белозерской), заявившей мне, когда я просился в изгнание, что она за рубежом не желает оставаться, и что я погибну там от тоски менее чем в год».

Когда Булгаков это писал, очевидно, думал: «Поверит?»

Не поверил, но попытку обмануть его Сталин оценил.

Эх, сатирики, сатирики… Вольно же вам не замечать собственного комизма!

Сталин, говоривший о себе в третьем лице, очень не любил, когда кто-то пытался обмануть товарища Сталина.

Эта игра: «выпустят – не выпустят» шла до мая 1934 года.

Денег не взяли, сказали с уважением: «Они (паспорта) выдаются по особому распоряжению». (Как это тонко – «особое распоряжение».) Заполняя анкеты «веселились, хихикали, выдумывая разные ответы и вопросы» – вспоминала Е. Булгакова. А паспорта не дали – сказали, что уже поздно, приходите завтра. Завтра был выходной. «Завтра» закончилось 7 июня публичной пощёчиной, когда курьер Художественного Театра привёз всем по списку заграничные паспорта, а Булгакову привёз отказ.

Булгаков написал.

Написал Сталину: «…попал в тягостное, смешное, не по возрасту положение… обида, нанесённая мне … тем серьёзнее, что моя четырёхлетняя служба в МХАТ для неё никаких оснований не даёт, почему я и прошу Вас о заступничестве».

Высший пилотаж – у М. Булгакова нет даже тени понимания, кто истинный автор его трагедии. Это естественно: одно только сомнение лишает его единственного доступного ему титула: «литератора, с которым сам товарищ Сталин говорил по телефону».

Еще 28 марта 1930 года, в письме Правительству СССР, М. Булгаков писал, что советы написать «коммунистическую пьесу» отвергает. Не может он совершить этот «наивный политический курбет»: «Такая пьеса у меня не выйдет»…

Но время – не только лечит, оно и калечит.

В 1939 году драматург уже не столь категоричен. Да и руководство МХАТ согласно, что работа должна протекать в совершенно других условиях. И «к ноябрю-декабрю постарается устроить новую квартиру и по возможности – четыре комнаты». А работа эта ответственная: М. Булгаков пишет пьесу «Батум» о молодости Сталина.

В июле пьеса готова. Отзывы хороши.

14 августа 1939 года Булгаков во главе бригады МХАТа командирован в Грузию для изучения материалов к будущей постановке, зарисовок декораций, собирания песен к спектаклю. Но уже в Серпухове пришла телеграмма – всё отменяется: пьесы не будет.

Да, волк (так себя в начале 30-х называл Булгаков) уже готов Мурку «на раз» исполнять.

А ЕМУ нэ надо!

Жёстко? Не просто жестко – жестоко. По-сталински.

12 сентября 1939 г. Е. Булгакова записала слова мужа: «Плохо мне, Люсенька. Он мне подписал смертный приговор».

И что получили в итоге этой «игры» все мы?

Мы получили «Мастера и Маргариту».

Это произведение уникально потому, что оно создано, как лекарство, принимавшееся его автором для лечения от нанесённых ему душевных ран и разрушающих его обид.

Булгаков решил сварить такое снадобье. Для себя.

Да, именно им, этим средством от нестерпимой обиды на такую жизнь и был роман-месть «Мастер и Маргарита».

Это многое проясняет.

И снова спросим себя: зачем в Москве появился Воланд?

За что наказаны все отрицательные персонажи (а других, кроме Мастера, его подруги и Воланда с компанией в романе просто нет). В честь чего был дан бал у Сатаны?

И теперь можно попытаться найти ответы.

Если понимать, что перед нами роман-месть, то тогда выходит, что мстит автор силой Воланда: дьявол появляется для того, чтобы покарать обидчиков Мастера. С этим предположением всё выстраивается в чёткую логическую схему: несправедливость нанесённых автору романа о Понтии Пилате (а это – Булгаков!) обид столь грандиозна, что вмешиваются потусторонние силы.

Они приходят и наказывают.

Одних за гонения, других за равнодушие. Они же, силы зла, обеспечивают Мастеру заслуженный им бархатный покой.

Так ли это было на самом деле, как я здесь написал, знал только Булгаков.

Но то, что именно так прочли его роман миллионы советских интеллигентов – точно. Они увидели в «Мастере и Маргарите» то самое, такое необходимое им самим лекарство. Время, потраченное на чтение романа об авторе книги о Понтии Пилате, было кратким периодом погружения в сказку о торжестве справедливости.

И у нас были боли Мастера – Булгакова. И мы их так… нет, не лечили, мы их так глушили.

А сегодня?

Может быть, боли прошли?

10 марта 1940 г. в 16 ч. 39 мин., умер Михаил Булгаков. И почти сразу же в его квартире раздался звонок из секретариата Сталина:
- Правда ли, что умер писатель Булгаков?
- Да, умер.
И на другом конце провода положили трубку.
У них были удивительные отношения, у Сталина с Булгаковым…

Распорядиться об этом только Сталин, отдавая последнюю дань уважения автору своей любимой пьесы. И очень многие связывают введение им в 1943 году погон в Красной Армии с впечатлением от формы, которую носили герои «Дней Турбиных». И сталинская интонация и даже некоторые обороты из монолога Алексея Турбина, очень уж напоминают речь Сталина в самом нехарактерном для себя обращении к народу 3 июля 1941 года: «Братья и сестры!..».

КАТЕГОРИИ